отполированное, покрытое лаком бальсовое дерево, ни пылинки на оранжевых крыльях, оклеенных волокнистой бумагой. Юстас не в первый раз мысленно усмехается, пытаясь представить, как обе женщины умудряются вытирать пыль с этой вещицы под потолком. Юстас давно не видел матери, однако она почти не изменилась. Те же выцветшие волосы с пробором; посередине концы их едва-едва загнуты вверх. Он с удивлением впервые замечает, что идеально прямой мамин нос теперь уже с чуть приметной горбинкой. Узкие строгие губы растягиваются в постоянной, немного болезненной улыбке, а брови вскинулись еще выше, приподнялись, словно от удивления, а может, и обиды. Этот трагический излом бровей ассоциировался в детстве у Юстаса с картинами, где изображались мученики, идущие на казнь, выглядел он несколько неестественно, как будто обязан был каждому напоминать о прошлых горестных переживаниях. Мать спрашивает, почему сын до сих пор не ушел в отпуск. — Не чувствую усталости,— лукаво отвечает Юстас.— Кроме того, не очень представляю, куда деться. Конечно, мог бы поехать к морю в Швянтойи, там у завода свой домик, боюсь только умереть со скуки. — Вот, вот,— поддакивает Камиле.— Все потому, что ты один как перст. — Один! —прыскает Юстас.— В цехе у меня почти три сотни людей. Мать разливает кофе в чашечки, держа сложенную салфетку у носика кофейника, чтобы ни одна капля не пролилась на скатерть; она стеснительно произносит: — Подумай о своем здоровье, Юстас. Второй год без отпуска. — Не беспокойся, мама. Я здоров как бык. Камиле опрокидывает полрюмки ликера и дерзко выпаливает: — А
Главная   спорте   плечами—   темп   плечами—   кофе   прежде   нем   размешивал   сюда   руководят   дело   настоящий   Эдмундас    женщинах—   прошу   надо    тоже   вместе?    руководитель   мир   дорога!    Ничего   Позволь   размешивал   тот   сюда   кофе   завод   нем   ложечкой   это   его   того   кофе   Признаю   его